Один день Афгана. День памяти погибшего нашего экипажа. По сути, воспоминания одного прожитого там и тогда дня! Все вспоминается мне, как будто это произошло только что.

Одно только знаю точно: если бы Григорич (прославленный летчик, наш командир полковник Захаров Виктор Григорьевич), в то время был там, вернее, если бы его не заменили, либо задержали тогда на несколько дней, то экипаж В. Самарокова не погиб бы.

Он (Григорич) заменился своим экипажем за 2–3 дня до начала Чиха-Абской операции. А мы с Алексаниным (экипаж: В. Алексанин, В. Циканов, А. Борисов, А. Мальков) остались «дотягивать свой срок». Нас из Пянджа перебросили в Московский погранотряд. И началась эта операция.

Виктор Григорьевич не всегда командовал базирующимися в этих н.п. авиагруппами! Порой он летал простым рядовым лётчиком в составе авиагруппы. Но все – и рядовые лётчики, и все вышестоящие начальники почему-то к нему (Григоричу) всегда прислушивались и всё старались делать так, как делал он! Под его началом и руководством работать было спокойно, без всяких надрывов и соплей. Была у всех какая-то уверенность в том, что его решения, распоряжения и предложения, казавшиеся на первый взгляд кому-то, быть может, невыполнимыми и даже фантастическими, были единственно верными, именно в то самое время, в том самом месте, где всё это происходило. Мы все каким-то внутренним чутьём, инстинктом самосохранения осознавали, что делать надо было именно так. Как говорит и делает он. И никак иначе! Поэтому все приказы, распоряжения и просьбы Захарова исполнялись немедленно, точно и беспрекословно. Порою просто высказанная вслух мысль Виктора Григорьевича воспринималась как приказ и подлежала немедленному исполнению. 

А Самароков просто всегда в рот смотрел Григоричу.

Организацию авиаатаки, когда сбили вертолёт Самарокова, Захаров, безусловно, взял бы на себя. Всё было бы сделано, на мой взгляд, по-другому.

Был бы Захаров…! Вернее, если его тогда задержали дня на два–три, хотя бы… 

Да! Жаркое было лето 1982 года! В прямом и переносном смысле этого слова. 

В Пяндже, помнится мне, мы целый день из-за линейки возили раненых и трупы убитых солдат и офицеров. Захаров тогда организовал всё: дозаправку вертолётов, их выгрузку и разгрузку прямо на взлётной полосе. Без выключения двигателей и заруливания бортов на специально отведённые для этого площадки, как это положено по документам. Причём командовал всеми – и наземными службами, и экипажами, и машинами «скорой помощи» прямо с воздуха, работая и летая, выполняя ту же самую боевую работу, что делали мы, остальные лётчики.

У него решения, казалось, приходили молниеносно и выполнялись нами так же. Никому бы и никогда даже в голову не пришло то, что и как думал он. Всё было не так, как мы когда-то проходили и учили в училище на тактике, лётной подготовке и на всех других изучаемых там предметах. Правильнее сказать: то, что говорил и как делал он, мы никогда и нигде не учили. Всё было и шло в противовес всем наставлениям и инструкциям. Но внутреннее чувство и ощущение того, что всё необходимо делать так, как говорит и делает он, было у всех.

Закончили всю работу мы тогда уже затемно. Почти в сумерках. Если б не он, его чёткие и единственно грамотные решения в той обстановке, то тогда, бесспорно, не вывезли мы всех. Столько раненых не спасли бы. Да и останки погибших пограничников вместе с ранеными тоже не вывезли. На жаре +40°С в тени тела разлагаются очень быстро. А так вывезенные нами трупы, наверное, размещали где-то в моргах уже на нашей стороне. Чтобы потом на родину до родителей довезти. Хотелось бы в это верить! Хотя я сейчас сомневаюсь, чтобы в то время в Пяндже (районный центр в СССР в Таджикистане) в морге хватало морозильников на всех.

Грузили и возили мы тогда всех валом: и раненых лежачих, сидячих, и трупы – всех вместе. Выгружали всех тоже кучей, прямо на взлётной полосе, также без выключения двигателей. Затем – взлёт, и сразу – «за линейку». Работали пятью или шестью бортами. Три-четыре транспортника-вертолёта Ми-8 и два «крокодила» – вертолёты огневой поддержки Ми-24.

На площадках на той стороне некогда было сортировать – мёртвые, живые …

На нашей стороне «сортировка» происходила следующим образом: проезжала, двигаясь с медленной скоростью мимо выгруженных только что из вертолёта раненых и убитых, санитарная «буханка» (УАЗ-466), впереди шёл военврач-лейтенант. По его указанию подбегали шедшие чуть-чуть поодаль и позади солдаты-санитары и грузили «счастливчика», на которого указывал лейтенант.

При всех открытых блистерах из вертолёта наблюдать эту «сортировку» было ужасно! Стресс неописуемый и непередаваемый! Помню, выгрузили из нашего вертолёта лежачего раненого капитана. Он был весь перебинтованный: голова, ноги, живот. Бинты были повязаны поверх его одежды. Весь в бинтах. Лежал он на низкой, плетёной из растущего по берегам здешних речек ивняка, кровати, какие и в настоящее время встречаются в Средней Азии. Загружали его там, «за линейкой», на этой же кровати, всей испачканной то ли кровью, то ли грязью, в каких-то бурых пятнах. Выгружали уже у нас на этой же кровати, то есть вместе с ней. Раненый был в сознании и на протяжении всего 15–20-минутного полёта, до посадки в Пяндже, шевеля потрескавшимися и кровоточащими губами, просил пить. Его лицо было посечено мелкими осколками, которые вывернули наружу микроскопические кусочки мяса, и отдавало каким-то иссиня бледным, желтоватым цветом. Когда его выгружали с борта, я сказал: «Держись, капитан! Всё будет нормально!». Он моргнул глазами в знак согласия с тем, что всё будет теперь хорошо и в знак благодарности за то, что доставили его на родную землю. Такое одновременное мимическое понимание друг друга!

Отнесли его от нашего вертолёта совсем недалеко, оставили в нескольких метрах по правому борту. Как раз с той стороны, где было моё рабочее кресло правого лётчика-штурмана.

Сижу в своём кресле и наблюдаю следующее: лейтенант-военврач проходит мимо «кровати» с раненым капитаном. И не указывает рукой на раненого офицера! Солдаты-грузчики тоже проходят мимо. Не грузят этого раненого! В голове – один вопрос: «Как? Почему?».

Подъехал наш топливозаправщик, заправочный пистолет воткнули в бак вертолёта. «Успею!», – думаю. Выбегаю из кабины. Подбегаю к этому лейтенанту, доктору, мать его…! А он стоит в двух-трёх шагах от раненого капитана, рассматривая и ощупывая других раненых. Сквозь шум работающих двигателей и вращающихся винтов ору что есть мочи, надрывая все свои жилы внутри: «Почему? Такую-то твою мать!!!»… и так далее, выплёскивая весь накопленный в своём багаже к тому времени запас нелитературных, матерных и иных нецензурных слов, обещая этому лейтенанту тут же расквасить в кровь всю его физиономию, если не заберёт капитана!

А мне лейтенант (военврач) так спокойно, но твёрдым, уверенным, достаточно громким голосом говорит: «У него ранение в живот. Прошло более трёх часов. Смотри, живот вздулся. Его не спасти! Здесь и у нас. Гангрена! Надо спасать тех, кого ещё можно спасти». И отвернулся, наклоняясь к другим, рядом лежащим раненым…

В тот миг я понял, что этот лейтенант, врач, как и мы – лётчики, делает работу, свою профессиональную работу, быть может, не всем понятную со стороны, но такую же нужную и такую же необходимую…!.

Я смотрел на раненого, ставшего уже родным капитана. Глаза его были открыты. Он всё слышал, всё понимал. Меня заколотил какой-то озноб. И это при плюс сорока-то градусах!

Какими были его глаза?! Они были широко раскрыты, и в них не было ни испуга, ни страха, ни сожаления! Это были глаза настоящего мужчины, настоящего советского Воина, уверенного в себе и в правоте того, что делается вокруг.

Топливозаправщик стал уже отъезжать от нашего вертолёта. Витька Алексанин начал добавлять обороты, я побежал и запрыгнул в кабину. Крупные слёзы катились по моим щекам, ком стоял в горле. Через минуту вертолёт оторвался от полосы и взял курс «за черту», за новой партией раненых и убитых.

Никогда не забуду эти глаза капитана! Они нет-нет, да всплывают в моей памяти. Стоят прямо передо мной.

Закончив в тот день боевую работу и зачехлив вертолёты, мы всем экипажем выдвинулись к месту, где нас ожидал автобус, чтобы отвезти в пограничный отряд, в казарму, где размещался весь лётный состав.

Было совсем темно, а по лётному полю, между ещё не вывезенными к тому времени с лётного поля ранеными и убитыми, всё ездила с уже включёнными фарами та же «санитарка», и ходил с фонариком всё тот же, уже знакомый нам, лейтенант. Теперь в тиши наступающей таджикской летней ночи, когда вертолёты все были «на приколе», были слышны раздающиеся изредка стоны и звук работающего двигателя санитарной машины.

К нам подбежал посыльный и сказал, что Виктор Григорьевич Захаров приказал всем подойти к его борту. Мы подошли и увидели в тусклом свете внутреннего дежурного освещения на борту импровизированный накрытый стол. Его убранство состояло из откуда-то невесть взявшейся, бутылки русской водки, уже наполовину разлитой в пластиковые стаканчики из-под использованных донышек предохранителей стабилизаторов НУРСов (неуправляемых реактивных снарядов), предназначенных для фиксации оперения стабилизаторов этих ракет при их транспортировке.

«Вездесущая русская смекалка!» – иронично подумал я.

Бутылка водки и эти малюсенькие стаканчики стояли на откидываемых внутри вертолёта сиденьях для пассажиров и десантников, испачканных в крови. Это были импровизированные «боевые 100 грамм», впервые мною выпитые внутри командирского вертолёта в условиях наспех протёртых полов и сидений от не успевшей ещё запечься и затвердеть крови перевозимых в тот день раненых. Запах стоял невыносимый! Непередаваемый! Никто ничего не говорил!

Все молча выпили и устало побрели в автобус….

Циканов Владимир Викторович – майор запаса, военный лётчик 2-го класса

Родился в Москве 15 июля 1958 года в семье профессиональных транспортных строителей, с которыми ещё учась в школе, исколесил полстраны. В 1975 году, после окончания средней школы в г. Невьянске Свердловской области, поступил в Сызранское ВВУЛ.

На лётных офицерских должностях находился с октября 1979 по январь 1990 года. Общий налёт за это время составил 3272 часа, совершил 1051 боевой вылет.

В 1979–1988 гг. проходил службу в 22-й отдельной авиационной эскадрилье (Уч-Арал, Казахстан). В 1988 году был переведён по службе в авиаэскадрилью (Хабаровск), где прослужил до 1990 года.
В 1991–1993 гг. работал директором Дальневосточного регионального центра приёма и обработки спутниковых данных в Хабаровске. С 1994 года по настоящее время трудится в частном бизнесе – занимается производством, обработкой и изготовлением камнерезных изделий.

В ДРА находился с октября 1981 по январь 1989 года, периодически вылетал в командировки, с небольшими перерывами между ними на очередные отпуска, переучивание на новую технику и в отпуск по болезни. Последний боевой вылет датируется 6 января 1989 года. До официального вывода советских войск и выхода самого последнего советского солдата из Афганистана оставалось всего 24 дня!

Послужной список майора В.В. Циканова отмечен правительственными наградами: орденами «Красной Звезды» и «За службу Родине в Вооруженных силах СССР III степени», медалями «За боевые заслуги» и «За отвагу». Имеется ряд наград «От благодарного афганского народа».

Служба майора Циканова В.В. не была гладкой. Нельзя сказать, что она, как у многих его сослуживцев, однополчан и однокашников, проходила по накатанной колее. Карьерный рост — старший лётчик-штурман (он же правый лётчик) – штурман звена – командир экипажа вертолёта Ми-8 (левый лётчик). В течение 4 лет избирался заместителем секретаря комсомольской организации 22-й отдельной авиаэскадрильи.

Майор В.В. Циканов стал известен руководству авиации погранвойск одной, ставшей злосчастной для него, вынужденной, как тогда писали, «несанкционированной» посадкой на перевале Харгуш (Памир) на высоте над уровнем моря 4500 метров. И последующим взлётом оттуда, с высоты 4550 метров. Полёт выполнялся из оперативной командировки в ДРА 28 января 1985 года. Вот такая особенность его биографии.